Сколько лет декабрю / 28 мая 2002 г.
Чашка выскальзывает из руки и катится по столу, край близок, пальцы тянутся, тянутся, тянутся бесконечно нет, не успеть, быстрый спокойный полёт чашка не умеет психовать по мелочам осколки, хлам, обида на себя, слёзы, ну что там у нас сегодня, опять среда, ну сколько можно.
Поток сознания тем и хорош, что в нём как в горячем полубреду-жалобе неизвестно кому выливается самое-самое, что скручивает тебя в узел и заставляет захлёбываясь перечислять маше наташе саше серёже все чашки, банановые кожурки и порванные ремешки от часов, которые случились ну вот только что, и их так много, что жизнь становится совсем безнадёжной штукой и рассыпается в обессиливающие детальки, джиг-со без самого главного кусочка, головоломку, которую никак не решить, а если что-то и сложится, то смысла всё равно никакого: так, лубок, картинка с Невского. И больше всего боишься выложить всё, поднять глаза и услышать от маши наташи саши серёжи, что всё наладится, всё можно изменить и всё будет хорошо, именно будет, мысль свежая, сама по себе невинная в смысле неимения под ногти и глубокая немножко иначе, но из той же парадигмы.
Я выхожу из дома. Автобус рыскает среди диковато приплясывающих над разогретым жарой асфальтом каменных коробок, половина пассажиров истекает потом, вторая снисходительно на них косится, задрапированные в чёрное ливийки отгоняют непоседливых детёнышей от окна: сквозняк. Сосед зевает, не пытаясь прикрывать рот, нет сил; мужчина с сиденья напротив, с лицом фермера, прекращает безнадёжно смотреть в пространство и борется с потерявшими управление челюстями, пойманный дурацким примером и общей нехваткой кислорода; эпидемия зевков распостраняется со скоростью взгляда. В звуке двигателя появляется натужная издевка, автобус медленно въезжает под мост, тень накрывает окна, и в салоне разворачивается картина под стать дешёвому фильму ужасов, когда монстры показывают себя во всей красе: вокруг безудержно кривящиеся лица в серо-жёлто-чёрной гамме, наклонившаяся вперёд полная владелица двух огромных сумок оскаливается и издаёт странный горловой звук, словно желая проглотить крохотного негритёнка напротив, течёт слюна по подбородку пожилой женщины, уставившейся перед собой бессмысленным взглядом, уже полчаса падает и никак не достигнет пола огромная соломенная шляпа скорчившегося у окна маленького мексиканца. Но мост преодолён, вокруг снова светло, исказившиеся было лица опять спокойны и слегка озабоченны, никто ничего не заметил, обычный день, среда.
Подкравшийся вечер затягивает на шее удавку усталости и отупения: всё плохо, всё никуда не годится. Силы тают, уходит вода через дырявую плотину сдерживающих эмоции барьеров, и на поверхности показываются чёрные бока скрытых камней, выныривают из небытия раздражение и злость в ответ на неприятные мелочи, готовность обидеться на неосторожное слово, приходит-вспоминается отчаяние от застарелых ожиданий, которым не суждено оправдаться. Крутящийся в голове чёрный вихрь наливается силой, ему по вкусу все, что упущено из сердца, он готов вырваться за эфемерные пределы тела: эй, кто тут у нас сегодня на ужин? Срыв, разрядка, не остаётся уж вовсе ничего, ни плохого, ни хорошего, приходят равнодушие и ожидание покоя, и говорят тебе: да, нет ни доброты, ни тепла, ни нежности, ни любви, есть благотворительность и снисхождение, сюсюканье и аренда тел в обмен на защиту и подарки. Нет жизни вечной; рождения случайны, смерть закономерна. Тьма. Тьма и плесень.
И когда мир наконец сворачивается в неопрятный липкий комок и готовится к новому Большому Взрыву, в котором предстоит разлететься всему тому, что называется моим именем, носит мои очки и совершенно не умеет играть в шахматы, предсказуемо вспыхнувшая в черноте яркая точка оказывается не началом конца, а двумя словами, которые поначалу звучат бессмыслицей и просто-напросто задают ритм, ломая бездарность поисходящего: «...Я ЖИВУ».
Я живу.
И от яркого полюса моей маленькой вселенной протягивается тонкая ниточка.
Я люблю.
И загорается ещё одна звезда, которая, как оказалось, была здесь всё это время - надо было всего лишь захотеть её увидеть.
Я вижу
...как пустота заполняется сплетением цветных линий, соединяющих всех тех, в ком достаточно любви, чтобы миры рождались, никого не убивая.
Что же вы утихли, часы судьбы моей? Где ваше неумолчное тиканье? Что случилось? Кто этот спокойно улыбающийся незнакомец с тростью, вдруг оказавшийся на месте скорчившегося в собственной никчёмности карлика, которым я был секунды назад?
Вот оно. То, что я опять нашёл там, где оно было всегда. Свобода от себя, от опостылевших стен или мыслей, от объяснений, как правильно жить, от чужих суждений и косых взглядов. То «ничто», в котором можно купаться как в тёплом море. Не отсутствие причины жить, а свобода от необходимости умирать.
Завтра всё это уйдёт, я знаю. Вернутся сегодняшние призраки, от чего-то станет больно, от чего-то скучно, и ежедневная ерундовая карусель завертит меня как щепку в водовороте. Останутся два слова других; не тех, что прозвучали сегодня.
«Можно иначе».
Я забуду и об этом. Но когда-нибудь надеюсь, что в этой жизни я расскажу себе или кому-то ещё о том, что можно увидеть в темноте и что теряется в слишком ярком свете, если этот свет зажгли не мы сами.
...
Здравствуйте снова, Маши, Наташи, Саши, Серёжи, теперь я вас всех люблю, отныне я хороший, немедленно забывайте всё то, чем я успел вам осточертеть, и принимайтесь любить меня тоже. Просто потому, что иначе можно сдохнуть. Сколько же тебе лет, сколько же тебе жизней, стылая зима в моей душе, злой ребёнок, вечно рвущийся к теплу и никогда не знающий, что с ним делать? Пора тебе взрослеть и покидать свой дом. Уходи. Больше никаких сред. Только четверги.
наверх
| |
|