Тревога / 13 декабря 2001 г.
Это — не «литературный опыт». Это просто быль. Просьба не пытаться идентифицировать язык диалогов, это не белорусский и тем более не украинский.
...
Лето 1974-го. Жара. Мне пять лет. Сижу на завалинке в жидкой тени свернувшей листья в трубочки ракиты и смотрю, как над большаком колышется марево раскалённого воздуха, ломая горизонт и превращая и без того нечёткие линии дальнего леса в кошмар по Айвазовскому. Большак совсем рядом: две невысокие изгороди, полста метров жёлтых картофельных кустов и узкая полоска вытоптанной травы; в общем, и штаны-то порвать негде, разве что очень постараться. Стараться не хочется, в последний раз порватие штанов лечили крапивой, что до сих пор памятно всяким-разным особо приближённым к завалинке местам.
Клонит в сон, и я почти уж решаюсь перебраться куда-нибудь попрохладнее, чтобы подремать до того, как спадёт жара. Не перебираюсь. Происходит нечто такое, что разом заставляет забыть о сонливости... да и обо всём прочем, пожалуй.
Там, где жёлтый песок большака только-только показывается из рощицы, появляется и потихоньку движется в мою сторону что-то очень странное. Глаз никак не может ухватить это «нечто», дополнить до одной из знакомых форм или хотя бы признать банальным, но предмет, оставаять незнаемым и несочтённым, всё-таки приближается настолько, чтобы не оставить готовому к чуду, но жутко перепуганному рассудку никаких шансов.
На высоте моего роста (метр с кепкой) — а то и ниже — строго параллельно выбитым в большаке колеям неспешно движется непонятного происхождения верёвочка, украшенная на концах какими-то сомнительными то ли бантиками, то ли просто цветными тряпочками. На верёвочку нанизаны яркие бумажные квадратики, раскрашенные так, как дети обычно раскрашивают на своих рисунках флажки, в зависимости от оказии то ли оживляющие первомайско-семиноябрьскую унылость, то ли тянущиеся за очередным самолётиком со звездой во весь фюзеляж или более. Вся конструкция мирно колышется в полном соответствии с общим идиотизмом картины и поднимающимися от дороги горячими струями. Но летит. Уверенно продвигаясь в сторону деревни (наш дом стоит на самой околице, в доброй сотне метров от ближайших дворов).
Я продолжаю сидеть. Жуткое желание сорваться, выбежать на дорогу, догнать, рассмотреть и потрогать остановлено вязким ощущением в ногах, какое бывает в ночных кошмарах по поводу преследования каким-нибудь подходящим монстром, когда движешься словно сквозь клей, который схватывается всё сильнее. С незнакомой мне ранее отстранённостью рассматриваю то, что назвать не умею, а взгляд ловит все нелепости и несообразности: Змей (единственное показавшееся мне подходящим определение, тем более что о воздушных змеях я к тому времени успел лишь читать, в глаза не видел) летит мягко и явно не по ветру, споря с интуитивно понятной мне силой земного притяжения; квадратики колеблются в чёрт знает чем заданной плоскости, переваливаясь с боку на бок, но непременно держась одной вертикали, а сама верёвочка словно бы существует лишь между ними, поскольку кроме тех её отрезков, которыми соединены между собой края флажков (как назвать?), больше нигде не обнаруживается.
Пока я озабочиваюсь борьбой с собственными конечностями, всё это удивление спокойно проплывает мимо и скрывается за посаженными у края огорода яблонями. В то же мгновение я чувствую прилив крови к ногам, вскакиваю, едва не сношу калитку... большак. Ошалело кручу головой. Пусто. И впереди, и позади меня немало пространства, в котором Змей никак не мог потеряться, равно как и не мог он успеть вовсе улететь за те секунды, в которые уложился мой сумасшедший рывок. Стою. Слёзы уже на подходе. Неожиданно чувствую — спиной — какое-то движение, резко оборачиваюсь. В глазах на мгновение темнеет, меня с головой накрывает обморочная волна, шатаюсь, с трудом удерживаюсь на ногах, потом зрение восстанавливается. От того, что сразу же достаётся взгляду, страшно даже осмотреться, и я лишь осторожно кошусь. Декорации, как я сказал бы теперь, переменились радикально.
Рельеф местности примерно тот же, но всё странно искажено, дальняя перспектива и вовсе ломает взгляд, словно смотрю не сквозь воздух, а через какое-то великанское увеличительное стекло. На самой границе поля зрения торчит жутких размеров ствол, тут же глаз ловит здоровенные резные листья. Дуб. Ничего себе. Всё накрыто предгрозовым полумраком, хотя неба я не вижу, а любая попытка поднять взгляд вызывает резь и помрачение. Передо мной, буквально в метре, стоит старушка. Маленькая, сухонькая, очень похожая на мою собственную бабушку. Укоризненно смотрит. Ну... я мальчик всё-таки вежливый.
— Зрастуй, баўш.
— Зрастуй, хлопчiк. Чаго пришоў?
— Я не пришоў, баўш. Я живу тут. Вон хата.
— Дзе?
Наконец поворачиваю голову. М-да, лучше бы я этого не делал. Ни дома, ни огорода, ни большака нет. Есть — хлипкие кустики, разнотравье, вдалеке — какой-то странный лес. Мысль: такой, наверное, в сказках называли «тёмным лесом». Уж больно он жуткий. Непривычно то, что каждая деталь того, что я вижу, вырисована неестественно чётко, но как-то мазками, а на краю поля зрения предметы теряются и смазываются опять же не так, как это обычно происходит, а чересчур демонстративно, нарочито.
При всём том мне почему-то уже не страшно. Ага, причина понятна: в моём не избалованном событиями мире наметились перспективы настоящего чуда. Такое упустить нельзя.
— Баўш?
— Чаго?
— Дзе я?
— Чагой-точки ты так-та питаеш? Невежа?
— Цiкава. Дуже.
— Нiчога, зараз до дому.
— Чо так?
— Не слiд табе тута.
Начинаю понимать, что всё может закончиться гораздо быстрее, чем мне хотелось бы. Задаю самый главный вопрос:
— Баўш!
— Чаго?
— Можна я к табе ў гостi прiйду?
— Прiйдешь. Колi щас трапився, ще прiйдешь.
— Када?
— Ой, ўнучiк... не знаю я. Колi ў тебе самодзин ўнуцiв не будзе, так скоро.
— Як не будзе?!
— Не слiд. Гаразд, до дому мусить.
Накатывается уже знакомое тошнотворное ощущение, потом оно проходит, и моя спина тут же информирует меня о всех камешках и сучках, с которыми ей пришлось познакомиться из-за бестолковости хозяина. Открываю глаза. Я лежу — точнее, стоило бы сказать «валяюсь» — рядом с большаком; разумеется, никого больше здесь нет, дом в двух шагах и вообще всё в полном и здравом порядке. Наклонив голову и смешно оттопырив одно ухо, меня с огромным интересом рассматривает чей-то телёнок, натянув длинную верёвку, привязанную к вбитому в землю колу с железным кольцом на верхушке. В общем, ничего нового.
Через пять минут нахожу себе какое-то занятие, тем более, что солнце палит теперь не так жестоко. К вечеру, конечно же, мало что помню, но всё-таки стараюсь рассказать о происшедшем родителям. Получаю «на орехи» за враньё — и благополучно обо всём забываю. Забываю на семь долгих лет.
...
Ранняя осень 1981-го. Родители наконец построили дом в местном «центре»: в селе, где находятся правление совхоза, школа, больница и прочие признаки цивилизации. Мы живём там уже больше года. Старая деревня осталась в прошлом вместе с её вечными бабушками, лесом, начинающимся сразу от крыльца, мрачным болотом с бескрайними и опасными моховищами и таинственным Ганьбужом, о котором я знал лишь то, что одному ходить туда не стоит, потому что слишком далеко и куда как страшно. За «старый язык» уже ругают, учат говорить только по-русски и произносить «г» так, как это подобает будущему студенту пединститута и в перспективе учителю деревенской школы.
У меня появляется велосипед, на котором можно быстро съездить куда угодно и успеть вернуться до того, как рассердятся родители. «Куда угодно» в силу местной географии не так уж разнообразно: можно объехать село или — преодолев четыре ухабистых километра — оказаться там, где до сих пор стоит наш дом, уже изрядно покосившийся и обложенный со всех сторон непролазными бурьянами. Непролазными, конечно же, не для меня.
В один из последних тёплых дней сентября я снова там, лежу на пóверхе старого сарая и изучаю окрестности через щель между рассохшимися брёвнами. Пoверх завален оставленным за ненадобностью сеном, едва прикрывающим ненадёжный настил из жердей, норовящих раскатиться и сбросить меня вниз, поближе к метровому культурному слою, оставленному множеством куриных семейств. Но... не с моим цыплячьим весом. Все неудобства с лихвой покрывает забытое ощущение дома, которое на новом месте, надо сказать, так никогда и не удалось пережить.
Этот сарай — неизвестно почему — остаётся единственным местом старой усадьбы, откуда мне не хочется уходить. Роскошный яблоневый сад одичал, торчат обломанные кем-то ветки растущих у забора сливниц, а превратившаяся в сорную траву клубника заплела усами всё, что только можно. Чердак самого дома, на который десятилетиями сваливались все выписываемые газеты и журналы, теперь опустел, несколько тонн «макулатуры» превратились в ровные ряды томиков каких-то дурацких подписных изданий, пылящихся на полках нового жилья: я беру «макулатуру» в кавычки, потому что в тех завалах мне случалось найти и толстенные номера «Вокруг света» издания прошлого века, и всякие «Правды» и «Известия» с официальными охами и ахами по поводу запуска первого советского спутника или смерти Сталина, и один из первых выпусков «Костра», знакомивший пионеров с загадочной заморской игрой футбол, в которую играли не менее загадочные бойскауты в длинных полосатых гетрах, называвшие себя инсайдерами или голкиперами, и серенькие полотенца «Рабочей правды» или «Пути правды» с архаическими гарнитурами — и сакраментальными датами. Менялось всё это на надоевшего многотомного Пушкина или ошалевшего от количества переизданий Льва Николаевича, каковые и по сей день представляются мне значительно менее ценными для... гм... народа. В моём лице, по крайней мере.
От сена поднимается густой запах аптечных трав и древней пыли, и глаза закрываются сами собой. Стрекотание кузнечиков и нудное пиликанье какой-то птицы за стенкой так убаюкивает... я плыву куда-то на на бесконечно ласковых волнах... плыву... плыву...
В следующее мгновение я стою посреди взъерошенной неприветливой равнины, ёжась под пронизывающим ветром. То, что я уже был тут когда-то, не вызывает никакого сомнения. Проходят секунды шока, потом его последовательно сменяют страх, удивление, озадаченность и, наконец, острый интерес к происходящему. До формулировок «и мне той же травы, пожалуйста» я ещё не дорос. Поэтому жадно впитываю в себя каждый шорох и каждую деталь странного волшебного (кто бы сомневался!) мира, которому явно что-то от меня нужно.
Первое же отчётливо пойманное ощущение сразу покоряет меня: это чувство живой земли под ногами. Я немедленно опускаюсь на корточки и раздвигаю непривычно мясистую траву: да, это не тот грязный, пахнущий солярой песок, который не в состоянии питать даже неприхотливые полудикие сорта местного картофеля, это что-то совсем другое. Жирные чёрные комья распадаются в пальцах, вяло шевелятся какие-то белые личинки, спасаются бегством многоногие жучки-паучки, но мне почему-то совсем не страшно и не противно, хотя с тех пор, как несколько лет назад из синей вазы толстого стекла, найденной мною в заросшем паутиной углу отцовской подсобки, на мою руку выкатился огромный мохнатый паук размером как раз с ладошку, я боюсь восьминогого народца, скажем так, до колик и до поросячьего визга.
Что-то слегка настораживает, появляется навязчивое желание закрыть глаза. Зажмуриваюсь, и через несколько секунд осознаю источник этого нового ощущения. Зрение, слух, осязание — каждая из нитей, связывающих меня с миром, напряжённо дрожит, словно от непосильной тяжести. Прошло всего несколько минут, а этот мир уже подавляет меня: все звуки чересчур богаты оттенками, обертонами, цвета насыщенны более обычного, и даже пальцы, перебирающие почему-то не пачкающие их комочки перегноя, успели устать от того, что каждое прикосновение словно порождает ответ, земля что-то говорит мне, но я не умею её понять, захлёбываюсь от избытка информации, стекающейся со всех сторон. Трясу головой, поднимаюсь с корточек и... встречаюсь взглядом с той же старушкой, которая когда-то разговаривала со мной... здесь ли? Смотрит так же пристально и сердито. Я молчу.
— Ўнучiк.
— Зрастуй, баўш.
— Я табе казала — до дому?
— Ба?ш, чому зараз до дому?
— Не слiд, казала ж. Табе ще скiльки роцiв? Не балуй. А то загорнець... роўно.
— Як же?
— А кажешь — рослий. Ну, з богам.
Судорожно дёргаюсь, врезаюсь во что-то физиономией (не вошло бы в привычку!) — и обнаруживаю себя лежащим в бурьяне рядом с велосипедом, педаль которого очень удачно вписывается мне в глаз. Молча встаю, доезжаю до речки, благо недалеко, умываюсь. Чёрт. Объяснить родителям происхождение свежего фингала будет непросто. Ну, да ладно. Отправляюсь домой.
...
Я побывал там ещё дважды. Один раз — в 1988-м году — после того, как был слегка помят автомобилем на перекрёстке Кантемировской улицы и проспекта Карла Маркса и несколько дней провёл в постели, залечивая синяки, а второй — незадолго до отъезда в Канаду, во время поездки к родителям... зимой, в отвратительную погоду меня почему-то понесло в лес, где всё и случилось. Несмотря на мой длинный язык, я не очень-то стремился рассказывать обо всём этом друзьям, разве что самым близким: честное слово, в жизни и так немало поводов задуматься о посещении психиатра, зачем напрашиваться на аналогичные советы в исполнении людей, которым, в общем-то, всё равно, свихнулся ты или нет?
Странное ощущение: вышло так, что я нашёл свою «дверь в стене», но так никогда и не чувствовал в себе сил её открыть, скорее, это она «открывала» меня каждый раз. Зачем? Повторится ли это снова? Чем закончится? Всем нам, по уши увязшим в рутине, случается захотеть чего-то «этакого», но куда деваться — не счастливому ребёнку, способному мгновенно забыть старый мир за своей спиной, а взрослому человеку, который ответственен не только за себя, но и за тех, кого ему довелось приручить? Может быть — это судьба, не уметь уйти и не хотеть вернуться? Быть на пороге?..
наверх
|  |
|
