Сколько лет декабрю / 28 мая 2002 г.
Чашка выскальзывает из руки и катится по столу, край близок, пальцы тянутся, тянутся, тянутся бесконечно — нет, не успеть, быстрый спокойный полёт — чашка не умеет психовать по мелочам — осколки, хлам, обида на себя, слёзы, ну что там у нас сегодня, опять среда, ну сколько можно.
Поток сознания тем и хорош, что в нём как в горячем полубреду-жалобе неизвестно кому выливается самое-самое, что скручивает тебя в узел и заставляет захлёбываясь перечислять маше наташе саше серёже все чашки, банановые кожурки и порванные ремешки от часов, которые случились ну вот только что, и их так много, что жизнь становится совсем безнадёжной штукой и рассыпается в обессиливающие детальки, джиг-со без самого главного кусочка, головоломку, которую никак не решить, а если что-то и сложится, то смысла всё равно никакого: так, лубок, картинка с Невского. И больше всего боишься выложить всё, поднять глаза и услышать от маши наташи саши серёжи, что всё наладится, всё можно изменить и всё будет хорошо, именно будет, мысль свежая, сама по себе невинная в смысле неимения под ногти и глубокая немножко иначе, но из той же парадигмы.
Я выхожу из дома. Автобус рыскает среди диковато приплясывающих над разогретым жарой асфальтом каменных коробок, половина пассажиров истекает потом, вторая снисходительно на них косится, задрапированные в чёрное ливийки отгоняют непоседливых детёнышей от окна: сквозняк. Сосед зевает, не пытаясь прикрывать рот, нет сил; мужчина с сиденья напротив, с лицом фермера, прекращает безнадёжно смотреть в пространство и борется с потерявшими управление челюстями, пойманный дурацким примером и общей нехваткой кислорода; эпидемия зевков распостраняется со скоростью взгляда. В звуке двигателя появляется натужная издевка, автобус медленно въезжает под мост, тень накрывает окна, и в салоне разворачивается картина под стать дешёвому фильму ужасов, когда монстры показывают себя во всей красе: вокруг безудержно кривящиеся лица в серо-жёлто-чёрной гамме, наклонившаяся вперёд полная владелица двух огромных сумок оскаливается и издаёт странный горловой звук, словно желая проглотить крохотного негритёнка напротив, течёт слюна по подбородку пожилой женщины, уставившейся перед собой бессмысленным взглядом, уже полчаса падает и никак не достигнет пола огромная соломенная шляпа скорчившегося у окна маленького мексиканца. Но мост преодолён, вокруг снова светло, исказившиеся было лица опять спокойны и слегка озабоченны, никто ничего не заметил, обычный день, среда.
Подкравшийся вечер затягивает на шее удавку усталости и отупения: всё плохо, всё никуда не годится. Силы тают, уходит вода через дырявую плотину сдерживающих эмоции барьеров, и на поверхности показываются чёрные бока скрытых камней, выныривают из небытия раздражение и злость в ответ на неприятные мелочи, готовность обидеться на неосторожное слово, приходит-вспоминается отчаяние от застарелых ожиданий, которым не суждено оправдаться. Крутящийся в голове чёрный вихрь наливается силой, ему по вкусу все, что упущено из сердца, он готов вырваться за эфемерные пределы тела: эй, кто тут у нас сегодня на ужин? Срыв, разрядка, не остаётся уж вовсе ничего, ни плохого, ни хорошего, приходят равнодушие и ожидание покоя, и говорят тебе: да, нет ни доброты, ни тепла, ни нежности, ни любви, есть благотворительность и снисхождение, сюсюканье и аренда тел в обмен на защиту и подарки. Нет жизни вечной; рождения случайны, смерть закономерна. Тьма. Тьма и плесень.
И когда мир наконец сворачивается в неопрятный липкий комок и готовится к новому Большому Взрыву, в котором предстоит разлететься всему тому, что называется моим именем, носит мои очки и совершенно не умеет играть в шахматы, предсказуемо вспыхнувшая в черноте яркая точка оказывается не началом конца, а двумя словами, которые поначалу звучат бессмыслицей и просто-напросто задают ритм, ломая бездарность поисходящего: «...Я ЖИВУ».
Я живу.
И от яркого полюса моей маленькой вселенной протягивается тонкая ниточка.
Я люблю.
И загорается ещё одна звезда, которая, как оказалось, была здесь всё это время - надо было всего лишь захотеть её увидеть.
Я вижу —
...как пустота заполняется сплетением цветных линий, соединяющих всех тех, в ком достаточно любви, чтобы миры рождались, никого не убивая.
Что же вы утихли, часы судьбы моей? Где ваше неумолчное тиканье? Что случилось? Кто этот спокойно улыбающийся незнакомец с тростью, вдруг оказавшийся на месте скорчившегося в собственной никчёмности карлика, которым я был секунды назад?
Вот оно. То, что я опять нашёл там, где оно было всегда. Свобода — от себя, от опостылевших стен или мыслей, от объяснений, как правильно жить, от чужих суждений и косых взглядов. То «ничто», в котором можно купаться как в тёплом море. Не отсутствие причины жить, а свобода от необходимости умирать.
Завтра всё это уйдёт, я знаю. Вернутся сегодняшние призраки, от чего-то станет больно, от чего-то — скучно, и ежедневная ерундовая карусель завертит меня как щепку в водовороте. Останутся два слова — других; не тех, что прозвучали сегодня.
«Можно иначе».
Я забуду и об этом. Но когда-нибудь — надеюсь, что в этой жизни — я расскажу себе или кому-то ещё о том, что можно увидеть в темноте и что теряется в слишком ярком свете, если этот свет зажгли не мы сами.
...
Здравствуйте снова, Маши, Наташи, Саши, Серёжи, теперь я вас всех люблю, отныне я хороший, немедленно забывайте всё то, чем я успел вам осточертеть, и принимайтесь любить меня тоже. Просто потому, что иначе можно сдохнуть. Сколько же тебе лет, сколько же тебе жизней, стылая зима в моей душе, злой ребёнок, вечно рвущийся к теплу и никогда не знающий, что с ним делать? Пора тебе взрослеть и покидать свой дом. Уходи. Больше никаких сред. Только четверги.
наверх
|  |
|
